Синтии, которая, подняв на него свои серьезные глаза с выражением мягкой решимости и приоткрыв прелестные губки, с некоторым нетерпением ждала, когда он договорит, чтобы ответить ему.

— Они говорят о Франции, — сказал Роджер, отвечая на невысказанный вопрос Молли. — Осборн хорошо ее знает, а мисс Киркпатрик, как вам известно, училась там в школе. Это, должно быть, очень интересно. А не подойти ли нам поближе и не послушать ли, что они говорят?

Было, конечно, очень мило — спросить об этом так вежливо, но Молли подумала, что было бы неплохо дождаться ее ответа. Вместо этого, однако, Роджер подошел к фортепьяно, облокотился о него и, по-видимому, присоединился к легкой, приятной беседе, любуясь, насколько он осмеливался, Синтией. Молли вдруг почувствовала, что едва удерживается, чтобы не заплакать, — минуту назад он был так близко, говорил с ней так приятно и доверительно, а сейчас, казалось, совсем забыл о ее существовании. Она думала, что все это нехорошо, и преувеличивала это нехорошее в себе, твердя, что она «мелочна», что «завидует Синтии», что у нее «скверный характер», что она «эгоистка», но это не помогало, и она оставалась для себя все такой же дурной.

Миссис Гибсон изменила положение вещей, которому, как уже казалось Молли, не будет конца. До этой минуты работа миссис Гибсон была сложна и требовала постоянного счета, не позволяя ей отвлечься на исполнение своих обязанностей, одной из которых она считала — являть себя миру справедливой и непристрастной мачехой. Синтия сыграла и спела, а теперь она должна была дать Молли возможность показать себя. Пение и игра Синтии были легки и грациозны, но отнюдь не безупречны, однако сама она была так очаровательна, что лишь музыкальные фанатики могли бы сетовать на фальшивые аккорды и пропущенные ноты. У Молли, напротив, был превосходный слух, хотя ее не слишком много учили; и в силу как склонности, так и своей природной добросовестной старательности она по двадцать раз повторяла какой-нибудь неточно сыгранный пассаж. При этом она очень стеснялась играть на публике, а когда ее к этому принуждали, справлялась весьма посредственно — и корила себя за ошибки даже сильнее других.

— А теперь ты должна немного поиграть, Молли, — сказала миссис Гибсон. — Сыграй нам эту прелестную пьесу Калькбреннера, [53] дорогая.

Молли взглянула на мачеху умоляющими глазами, но это только вызвало просьбу иного рода, более похожую на приказание:

— Пожалуйста, побыстрей, дорогая. Пусть ты играешь ее не совсем точно, и я знаю, что ты очень нервничаешь, но ты ведь среди друзей.

В группе у фортепьяно произошла небольшая перестановка, и Молли села отбывать свое мучение.

— Пожалуйста, идите, — сказала она Осборну, который стоял позади нее, готовясь переворачивать ноты. — Я вполне могу делать это сама. И ох! Если бы вы просто стали разговаривать!

Осборн, вопреки ее просьбе, остался там, где был, и только от него она получила несколько слов одобрения. Миссис Гибсон, утомленная своим усердным счетом стежков, уснула в уютном уголке кушетки перед огнем, а Роджер, который, повинуясь требованию Молли, начал было какой-то разговор, нашел беседу с Синтией столь увлекательной, что Молли несколько раз теряла место в нотах, мгновенными взглядами пытаясь рассмотреть Синтию, сидящую за работой, и Роджера подле нее, жадно ловящего ее тихие ответы на свои слова.

— Ну, вот и все! — сказала Молли, вскакивая с места, как только закончила тоскливые восемнадцать страниц пьесы. — Я никогда больше не сяду за инструмент.

Осборн рассмеялся ее горячности. Синтия начала принимать некоторое участие в том, что говорилось, и беседа таким образом сделалась общей. Миссис Гибсон проснулась с изяществом, которое ей удавалось во всем, что она делала, и проскользнула в тему их разговора с такой легкостью, что почти сумела заставить их поверить, что она вовсе не спала.

Глава 25

Суета в Холлингфорде

В этот год весь Холлингфорд чувствовал, что перед Пасхой нужно сделать множество дел. Прежде всего — сама Пасха всегда требует какой-нибудь обновки под страхом неких неожиданностей от маленьких птичек, которых, как принято считать, возмущает отсутствие благочестия у тех, кто не надел на Пасху что-нибудь новое. [54] При этом бо́льшая часть дам считала, что будет лучше, если маленькие птички смогут сами увидеть новый предмет туалета, вместо того чтобы принимать на веру его наличие, если это будет просто носовой платок, нижняя юбка или что-нибудь из белья. Поэтому благочестие требовало нового чепчика или нового платья и с трудом удовлетворялось пасхальной парой перчаток. Мисс Роза была обычно очень занята перед Пасхой. Кроме того, в этом году должен был состояться благотворительный бал. Эшкомб, Холлингфорд и Корэм были три соседствующих городка, примерно с одинаковым числом жителей, расположившиеся в трех углах равностороннего треугольника. В подражание большим городам с их празднествами, эти три городка пришли к соглашению устраивать ежегодный бал в пользу больницы графства; проходил он по очереди в каждом из них, и в этом году был черед Холлингфорда.

Это было наилучшее время для гостеприимства, и любой дом, хоть сколько-нибудь претендующий на светскость, бывал полон до отказа, а наемные экипажи заказывались за несколько месяцев.

Если бы миссис Гибсон могла пригласить Осборна или, в случае неудачи, Роджера Хэмли отправиться на бал вместе с ними и заночевать в их доме или даже смогла подобрать какого-нибудь непристроенного отпрыска одного из «семейств графства», для которого такое предложение было бы большим удобством, она с удовольствием восстановила бы свою туалетную комнату в ее прежнем статусе запасной спальни. Но она сочла, что не стоит времени и труда стараться ради кого-нибудь из скучных и дурно одетых женщин из числа ее прежних знакомых в Эшкомбе. Быть может, стоило бы отказаться от своей комнаты ради мистера Престона, приняв во внимание, что он красивый и состоятельный молодой человек и притом хороший танцор. Но на него можно было взглянуть с разных точек зрения. Мистер Гибсон, которому действительно хотелось отплатить за гостеприимство, оказанное ему мистером Престоном во время его женитьбы, испытывал инстинктивную неприязнь к этому человеку, преодолеть которую не могло ни желание освободиться от ощущения обязательства перед ним, ни даже более достойное чувство гостеприимства. У миссис Гибсон был свой давний счет к нему, но она была не из тех, кто долго хранит дурные чувства или особенно жаждет расплаты; она боялась мистера Престона и одновременно восхищалась им. И к тому же неловко — считала она — входить в бальную залу совсем без кавалера, а мистер Гибсон так ненадежен! В целом, отчасти из-за